Самые позитивные писатели мировой литературы

Любопытно все-таки -- как они жили там,
в Древнем Египте? Кого обучали плаванью в своих бассейнах? Наверняка
каких-нибудь членов семьи фараона, детей аристократов и прочую "золотую
молодежь". Древнеегипетские нувориши оттяпывали себе лучшие земельные
участки вдоль Нила, сооружали там элитные бассейны и учили своих чад
передвигаться в воде особо пижонскими способами. А обаятельные инструкторы
-- точные копии моего одноклассника-киноактера -- плавали вокруг и
приговаривали сладкими голосами: "Замечательно, мой господин, так держать!
Вот только когда вы изволите плавать кролем, ваша правая рука могла бы
простираться еще немного вперед..."
Я живо представил себе эту картину. Воды Нила цвета синих чернил,
слепящее солнце, охранники с длинными пиками отгоняют аллигаторов и
простолюдинов, шелест тростника на ветру, загорелые тела сыновей фараона...
Как насчет дочерей фараона? Или девчонок они плаванью не обучали? Например,
Клеопатра. Совсем еще молоденькая такая Клеопатра, вылитая Джоди Фостер.
Интересно, у нее тоже съезжала бы крыша при виде инструктора, моего
одноклассника? Да, наверное, и у нее съезжала бы. Все-таки в этом -- его
Основное Предназначение...
Вот бы сняли такое кино, подумал я. На такое кино я бы точно сходил с
удовольствием.
Главный герой -- инструктор по плаванию -- происхождения отнюдь не
плебейского. Сын царя какой-нибудь Персии или Ассирии. Но во время войны его
захватывают в плен, угоняют в Египет и продают там в рабство. Однако, даже
став рабом, он не теряет ни капли своего обаяния. Какие там Чарлтон Хестон
или Керк Дуглас! Сверкая белозубой улыбкой, он элегантно мочится в
тростнике. А стоит дать ему укулеле -- встанет на фоне вечернего Нила и
споет "Рок-э-хула Бэби" на древнеегипетском не хуже оригинала. Такие роли
под силу только моему однокласснику.
И вот однажды его жизненный путь пересекается с путем фараона. Как-то
утром он рубит тростник на берегу Нила, и вдруг прямо перед ним на реке
опрокидывается корабль. Не колеблясь ни секунды, он бросается в воду,
стремительным кролем подгребает к тонущему судну, выуживает оттуда фараонову
дочку и наперегонки с аллигатором возвращается обратно на берег. Очень
элегантно. Примерно как зажигал нашу газовую горелку на уроке
естествознания. Фараон на все это смотрит и думает: "Ага! А не сделать ли
его новым учителем плавания для наследников престола? Старого-то мы аккурат
на прошлой неделе утопили в колодце за дерзкий язык!.." И вот наш герой --
Наставник Бассейна Великого Фараона. Обаятельный, как и раньше -- все вокруг
от него без ума. С наступлением ночи придворные дамы, натеревшись
благовониями, так и норовят прошмыгнуть к нему в постель. Фараоновы дети в
нем просто души не чают. Сногсшибательный эпизод "Принцесса в бикини"
сменяется эпохальной сценой "Мой фараон и я". В день рождения фараона
детишки исполняют для папочки композицию синхронного плавания. Фараон рыдает
от счастья, ставки героя опять растут. Но герой не задирает носа, он
скромный. Знай себе улыбается и элегантно мочится в тростнике. Каждую
придворную даму, прошмыгнувшую к нему в постель, он ласкает не меньше часа,
а кончив, никогда не забывает погладить по голове и сказать ей: "Ты -- лучше
всех!" Он добрый.
Интересно, кстати, а как должен выглядеть секс с древнеегипетской
придворной дамой? Я попробовал это представить, но у меня ни черта не вышло.
Чем больше я напрягал несчастное воображение, тем назойливее в голову лезли
кадры из "Клеопатры" производства киностудии "ХХ Век -- Фокс". Той жуткой
тошниловки с Элизабет Тэйлор, Ричардом Бартоном и Рексом Харрисоном.
Экзотика по-голливудски: черные наложницы с ногами чуть не от шеи машут над
Элизабет Тэйлор опахалами на длиннющих рукоятках. Она в умопомрачительных
позах ублажает моего одноклассника. Древние египтянки в этом деле -- большие
искусницы.
И вот у Клеопатры -- вылитой Джоди Фостер -- после встречи с ним
абсолютно съезжает крыша. Банально, конечно, но что поделаешь -- без этого
кино не получится.
Более того: у него тоже съезжает крыша от Джоди Клеопатры.
Но от Джоди Клеопатры крыша съезжает не только у него. Абиссинский
принц, весь черный как сажа, уже давно ее вожделеет. При одной мысли о ней
он срывается с места и отплясывает свои абиссинские танцы. Сыграть это может
только Майкл Джексон и никто другой. Раздираемый страстью, он тащится в
Египет через пустыню аж из самой Абиссинии. На каждом привале своего
каравана отплясывает у костра "Билли Джин" с тамбурином в руках. И его
черные глазищи искрятся, пропитавшись сиянием звезд. Между учителем плавания
и Майклом Джексоном, конечно же, вспыхивает вечная вражда. Классический
любовный треугольник.
Досочиняв до этих пор, я вдруг увидал перед собой фигуру бармена. Очень
жаль, но бар закрывается, сообщил он, как бы извиняясь. Я глянул на часы:
четверть первого. Кроме меня, в баре не осталось ни одного посетителя.
Бармен заканчивал убирать помещение. Черт бы меня побрал, покачал я головой.
Столько времени думать без остановки всякую чушь! Ни уму ни сердцу...
Рехнулся я, что ли?
Расписавшись на чеке, я залпом допил мартини и поднялся с места. Вышел
из бара, сунул руки в карманы и стал дожидаться лифта.
...Но суровый древнеегипетский этикет велит Джоди Клеопатре выйти замуж
за своего младшего брата, продолжал думать я. Проклятый сценарий прочно
засел у меня в голове. Как я ни отмахивался, подсознание выдавало новые и
новые эпизоды. Младший брат -- слабоумный и полная размазня. Кому бы
доверить такую роль? Вуди Аллену? Ну уж нет! Этот мне все кино превратит в
дурную комедию. Начнет сыпать тоскливыми шутками при дворе да шмякать себя
по голове пластмассовой колотушкой... Не пойдет.
Ладно, с братом придумаем позже. А вот фараона пускай играет Лоуренс
Оливье. С его вечной мигренью и пальцами, стискивающими виски. Всех, кто ему
не по нраву, фараон топит в бездонном колодце или отправляет поплавать в
Ниле наперегонки с крокодилами. Интеллигентен и жесток. Вот он приказывает
вырвать кому-то веки, а потом отвезти несчастного в пустыню и бросить там
помирать...

– Но что они с ним сделают, если найдут? – не унимается Кашка. – Булыжник на шею – и в Токийский залив, так ведь? Не дай бог, еще и мы в сообщниках окажемся.
Каору хмурится еще больше:
– Ну, положим, убить не убьют… Пока эти китайцы друг дружку мочат, полиция не вмешивается. Но если японца пришьют – дело другое. Здесь им уже не отмазаться. Так что, скорей всего, поймают нашего красавчика, ухо другое отрежут, да и отпустят.
Кашка: Ай! Больно.
Букашка: Прямо Ван Гог какой то.

Я забыл ее имя.

Давным-давно жила-была Девчонка, Которая Спала С Кем Ни Попадя...
Вот как звали ее.

– Знаешь, – сказал Элиот, – Килгор Траут однажды написал целую книгу про страну, где
люди боролись с запахами. Это было всенародное дело. Там у них больше не с чем было
бороться – не было ни эпидемий, ни преступлений, ни войн. Вот они и стали бороться, с
запахами.
– Видишь ли, если тебе придется выступать на суде, – сказал сенатор, – лучше не
проявлять особых восторгов по поводу этого Килгора Траута. Твоя любовь к этой
приключенческой чуши может создать впечатление у очень многих людей, что ты очень
отстал в своем развитии.
И снова их разговор утерял мирный тон. В голосе Элиота появились резковатые нотки,
когда он упрямо продолжал излагать содержание романа Килгора Траута под названием:
«О, скажи – чуешь ты?»
– В этой стране, – рассказывал Элиот, – было множество огромных исследовательских
институтов, где решалась проблема с запахами. Исследовательская работа велась на
добровольные пожертвования, которые собирали матери семейств, по воскресеньям обходя
дом за домом. В институтах ученые пытались найти идеальный химический состав для
уничтожения каждого запаха. Но тут герой романа, он же диктатор этой страны, сделал
изумительное научное открытие, даже не будучи ученым, и все исследования оказались
излишними. Он проник в самую суть этой проблемы.
– Ага, – сказал сенатор. Он ненавидел произведения Килгора Траута, и ему было стыдно за
сына. – Наверное, он нашел универсальный состав, изничтожавший любой запах.
– О нет, – сказал Элиот. – Ведь герой был диктатором в своей стране. Он просто
изничтожил все носы.

Мои мысли разбредаются. Барабаны смолкли, и музыка ускользает от меня.
Все вокруг тоже приходит в прежнее состояние. Под красным светом пожарного
выхода сидит Вертер, погруженный в отчаяние; его подбородок упирается в
ладони, глаза остекленели. Возле дверей испанец в небрежно наброшенном
плаще, с сомбреро в руках. Он точно позирует Родену для его Бальзака. Лицом
он напоминает Буффало Билла. На балконе напротив меня в первом ряду сидит
женщина, широко расставив ноги; похоже, что у нее свело скулы; голова ее
откинута назад, и шея свернута на сторону. Женщина в красной шляпке спит,
свесившись через барьер, - вот если б у нее пошла горлом кровь! Целое ведро
крови на все эти крахмальные рубашки внизу. Представляете себе - эти сукины
дети идут домой, а их манишки в крови!

Ужин у архиерея


Поезд прибыл на станцию еще затемно. Машина ждала меня, и все были в сборе: Васильич, Краузе и старик с сыном-доктором. Только я забрался в кунг, сразу поехали.
Шум двигателя мешал общему разговору - приходилось сильно напрягать голос, и потому, покричав для обсуждения планов, мы затихли.
Трясясь в холодной металлической будке, я подремывал и вспоминал подробности странного визита, который мне довелось совершить двумя днями раньше. Вспоминалось, конечно, отрывками и без всякого последовательного порядка. А если с последовательным порядком, то получалось вот что. Примерно в тысяче верст от Москвы, в земле сырой и холодной, был у меня ветхий домишко, куда я с друзьями наведывался иногда на охоту. Однажды у местных жителей всколыхнулось неудержимое желание восстановить храм, который они уродовали с полстолетия, но так и не одолели. Мне выпала душеполезная участь помогать им в добром занятии. Я и помогал: составлял письма, прошения, заявления, вместе с председателями колхоза и сельсовета ездил в областной город, познакомился с архиереем, родившимся еще при самодержавной монархии... И вот, в Москве уже, получаю от архиерея телеграмму с приглашением срочно прибыть в гости. Приезжаю, нахожу "резиденцию" - деревянный дом на окраине, запущенностью своею напоминающий старые подмосковные дачи...
Ужинали в гостиной, где все было, хотя и разностильно, однако в духе старых времен, казавшихся устойчивыми: и мебель, и картины, и столовые приборы, и колокольчик под властной рукой... Когда пришла пора подавать чай, архиерей позвонил в колокольчик. Ничего за этим не последовало. Он позвонил еще раз. И еще раз не последовало ничего. Тогда он с едва сдерживаемым раздражением позвал повариху:
- Татьяна Михайловна! - и опять без всяких последствий.
- Татьяна Михайловна! - гневно прокричал он, со стыдливою досадою косясь на меня. Шаркая шлепанцами, из соседственной с нами кухни пришла повариха - коренастая женщина лет пятидесяти пяти:
- Ну, чего еще?-лениво спросила она, приваливаясь к косяку и выражая всем своим видом высокомерное терпение.
- Так чаю же! - растерянно произнес архиерей.
- Щас, - оттолкнулась задом от косяка, неспешно вышла и принесла две чашки чая.
Владыка рассказывал мне о своем детстве, о том, как впервые пришел в храм, как на него, шестилетнего, возложил стихарь священнослужитель, причисленный теперь к лику новомучеников. Рассказывал, как влюбился в учительницу немецкого, как в двадцатые годы, юношей еще, был арестован за веру. Как, оказавшись в камере среди священников, дьяконов и прочих страдальцев Христовых, извлек из кармана Евангелие на немецком языке, завалился на верхние нары и не без хвастовства раскрыл книгу. Подошел старый ксендз и на чистейшем немецком жестко выговорил:
- Эту книгу, молодой человек, можно читать только стоя.
- Или на коленях, - добавил к месту, но уже по-русски, батюшка, лежавший ближе к окну: ему, похоже, недоставало воздуха. Ночью с ним случился сердечный приступ, и его унесли навсегда.
- Так мне был преподан урок благоговения, - сказал архиерей, - а без благоговения в Церкви делать нечего. Запомните это! - и тихо повторил: - Без благоговения - нечего...
И еще попросил представить, что у меня в руках банка с муравьями: "Ну, скажем, стеклянная пол-литровая, а в ней - пригоршня муравьев. И вот ползают они там друг по дружке: на лапки наступают, на головы, на усы... Больно им, и нехорошо это, но так уж оно устроилось - в этой банке. И вдруг какой-то муравьишка поднимается по стеклышку, поднимается... Упадет и опять поднимается. Наконец, подползает к вашему пальцу и, почувствовав тепло, в благоговении замирает... И не хочет никуда уходить, и остается возле вашего пальца, забыв и про братьев своих - муравьев, и про еду, и про воду. И вы уж, конечно, постараетесь о нем позаботиться... А другой - подползет к пальцу да и укусит. Вы по доброте душевной его аккуратненько вниз спихнете, а он - опять за свое, опять кусаться. Ну, может, и еще разок сбросите, а уж на третий раз от него, пожалуй, и мокрого места не останется... Примерно так, - старик улыбнулся, - и на нас сверху посматривают, и из первых получаются праведники, а участь вторых - богоборцев - всегда прискорбна..."
Между тем небо за окнами нашей будки начинало светлеть. Пора было бы сворачивать с трассы, однако грузовик, не снижая скорости, все катил и катил на юг.
Я вспомнил еще, как за чаем архиерей, явно смущенный неделикатностью своей поварихи, пожаловался на бабок - так по церковной терминологии именуют не всяких старух вообще, а лишь тех, которые занимаются в храмах уборкой и разной подсобной деятельностью:
- Сколько служу, столько и страдаю от них! Выйду в соборе с проповедью, - какая-нибудь дура в черном халате тут же приползает протирать подсвечники перед самым моим носом... А как мучаются из-за них прихожане, особенно из новообращенных да особенно женщины!.. Если уж молодая и красивая - набросятся, как воронье: то им не нравится, как свечку передаешь, то - не так крестишься, то еще чего: шипят, шамкают - только и слышно в храме: шу-шу-шу, шу-шу-шу... Сколько я бранился на них! Сколько раз прямо в проповедях взывал к ним! Без толку... Но, как подумаешь, из кого они вырастают?.. Из таких же молодых и красивых... Не выдерживают бабешки приближения к небесам...
Допили чай. Вздохнув, он закончил рассуждение совершенно неожиданным выводом:
- Две беды у русской Церкви: бабки и архиереи. О последнем умолчу...
Машина, наконец, замедлила ход и остановилась. Водитель открыл дверь кунга и попросил глянуть - не здесь ли сворачивать. Мы спустились по откидной лесенке на асфальт. Было серое утро. Там, откуда мы приехали, даль терялась в почти ночном еще сумраке, но впереди уже явственно брезжил рассвет, и дорога прямой чертою соединяла нас с ним. Легкая поземка переметала через темнеющее полотно снежную пыль. Далеко впереди три лося не спеша пересекали дорогу. Они направлялись как раз туда, куда и мы следовали.
А потом был долгий суетный день. Мы кого-то окружали в дубовых лесах, кого-то загоняли, перебираясь через занесенные снегом овраги, но так ни разу и не выстрелили. Ночевали на пасеке. У нас был ключ от летнего домика пасечника, и шофер, пока мы бегали по сугробам, натопил печку и приготовил еду. Велись всякие разговоры, я между прочим рассказал и о поездке к архиерею. Васильич, который в ту пору был мало-мальски воцерковленным человеком, заинтересовался:
- Ну а после бабок о чем говорили?
- Ни о чем. Распрощались, и я пошел на вокзал. Так вот и съездил: ночь туда, ночь обратно, чтобы послушать, как старичок когда-то влюблялся в учительницу, а о восстановлении храма - ни слова...
Большинство охотников согласились, что это полная глупость, но Васильич сощурился и загадочно произнес:
- Тут все не просто... Не-эт! Архиереи такой народ, что у них ничего так просто не бывает! Помяните мое слово...
Никто не возражал: у Краузе не было достаточно четкого представления об архиереях, для доктора все люди были одинаковы - все болеют, а его отец уже спал, сморенный дневным утомлением и вечерним застольем. На другой день все началось сызнова и проходило так же бестолково. А уж когда ехали домой, то и вовсе заблудились в степи. Наш давешний след поземка позамела, и охотники стали ориентироваться по памяти. Мы плутали-плутали, проваливались, выталкивали машину, наконец, заползли в какой-то сад - наверное, яблоневый. Мужикам этот сад показался знакомым по прежним охотам, решительно двинулись в нужную сторону, но вскоре замерли: перед нами лежала обширнейшая и очень глубокая балка, занесенная снегом...
Разглядев в сгущающихся сумерках высоковольтку, Краузе определил стороны света - он почему-то знал, откуда и куда идет эта линия.
- До Волги - километров тридцать, - уверенно сказал Краузе, - там вдоль берега есть дорога.
- Но мы не доберёмся, - робко возразил шофер, - такие овраги...
- Не доберемся, - уверенно подтвердил Краузе.
Они долго еще совещались, наконец, Васильич надумал:
- Вот кто нас выведет, - и указал на меня. Мы приняли это за шутку.
- Говори, куда ехать! - пристал Васильич.
- Да ладно тебе...
- Говори, говори!
- Ну откуда ж мне знать?
- Да хоть и не знаешь - садись в кабину и говори.
Мужики, повздыхав и покачав головами, забрались в кунг.
- Он что, перебрал вчера? - спросил я шофера.
- Да он вроде почти и не пил... Так куда ехать-то?
- Да что вы все - с ума посходили?.. Я ведь тут в первый раз... Давай, разворачивайся и по своему следу...
Мы снова ползли, вязли в снегу, буксовали, выталкивали... И вдруг увидели два силуэта. Водитель взял напрямик: через несколько минут подъехали к охотникам-зайчатникам, а уж они указали дорогу. Обнаружилось, что мы забрались в соседнюю область, но насчет высоковольтки и расстояния до Волги Краузе между прочим оказался прав.
Расставаясь, договорились продолжить начатое занятие через неделю. Я оставил ружье, патроны, теплую одежду и отправился в Москву налегке.
Дома меня ждала еще одна телеграмма от архиерея. Ну, думаю, может, теперь дело дойдет до восстановления храма. Поехал...
Долго потом не мог я понять, отчего с такой резкостью запечатлелась в памяти простая эта картинка: серое зимнее утро, прямая асфальтовая черта, лоси, поземка, обволакивающая сапоги снежной пылью, и мы стоим рядом: Васильич, Краузе, доктор, его отец и я, - все еще живы, все ещё крепкие мужики и все вместе еще... Лишь спустя годы выяснилось, что именно в эту минуту архиереем было принято решение, о котором из всех нас догадывался один Васильич.
За ружьем и теплой одеждой я попал к старому другу только весной.
- Я ж говорил, что у архиереев ничего так просто не бывает, а вы, разгильдяи, не верили. Потому и в кабину тебя посадил - думаю: если уж ты уготован для рукоположения, то, - он указал пальцем в небо, - будешь выведен, а заодно с тобою и мы. Вот так-то, отец диакон, а ты еще обижался...

Вульф проворчал:
– Он только зря потратит деньги. Я сомневаюсь, что опасность настолько велика. Если кто то замышляет убийство, он не будет тратить силы на то, чтобы кромсать на куски рекламу какого то фильма.

– Тебе теперь придется отложить поездку в Вашингтон.
Я постарался, чтобы на моей честной и простодушной физиономии отразилось нескрываемое удивление.
– Нет, я никак не могу. У меня же встреча не с кем нибудь, а с генерал лейтенантом. Да и вообще, с какой стати? – Я ткнул перстом в направлении лежащей перед ним на столе вырезки из журнала. – Не из за этой же пустяковины? Вы сами сказали, что паниковать тут не из за чего. Я уже и сам сомневаюсь, есть ли основания для тревоги. Ведь если кто то замышляет убийство, то вряд ли будет тратить силы на то, чтобы кромсать на куски рекламу какого то…
– Так ты все же собираешься в Вашингтон?
– Да, сэр. Я же сказал – у меня там свидание.