Причины русофобии.

Лермонтов ориентируется на Гёте, Островский на Шекспира, чьи сюжеты и страсти словно шваркнуты у него на замоскворецкую перину и даже в замоскворецкую квашню. И лишь Тургенев — которого отчего-то считают в России самым западным из русских классиков — ни на кого не ориентируется, ибо современный западный роман придуман им.
Тургенев привез во Францию русское аристократическое изящество, умение обо всем говорить изящными намеками (воспитанное русской политической цензурой) и отсутствие авторского диктата, то есть волшебную способность оставлять последнее слово за читателем. Флобер за это сознательное пренебрежение авторской волей называл Тургенева poire molle, мягкой грушей, размазней говоря по-русски; но в конце концов он признал, что для писания романов такой характер оптимален.
Этот роман, который выдумал Тургенев, идеально прижился в Европе (да и в Штатах так пишут, хотя там его вытеснил громадный, многослойный, энциклопедический, с библейскими аллюзиями кирпич вроде «Моби Дика», «великий американский роман» Фолкнера, Пинчона, Делилло, Макэлроя, Уоллеса. Однако вот романы Хемингуэя и Фитцджеральда — совершенно тургеневские, поскольку Хемингуэй учился писать в Париже, а Фитцджеральд учился у Хемингуэя. Американцы любят, чтобы всего было много, а европейцы — чтобы все было соразмерно).
Тургеневский роман обладает пятью устойчивыми чертами: он, во-первых, короткий. Лаконизм, гармония формы, принципиальный отказ от теоретических рассусоливаний и психологических копаний — все это у Тургенева от поэтической школы: романы он начал писать в середине пятидесятых, будучи опытным новеллистом и признанным поэтом.
Во-вторых, это роман политический, остроактуальный — что и делает его бессмертным, поскольку в России ни одна социальная проблема веками не снимается с повестки. Во Франции это не совсем так, и потому политические подтексты « Бовари» или «Карьеры Ругонов» нуждаются сегодня в комментарии, а без них получается не то; но даже плохо разбираясь в реалиях, мы чувствуем, что романы Золя и Мопассана плотно завязаны на актуальный контекст, и эта политическая ангажированность, как огонь под пеплом, подогревает читательский интерес по сию пору.
В-третьих, это роман практически бесфабульный, или, по крайней мере — в отличие от романа-фельетона, от выходивших главами и выпусками романов Дюма и Диккенса, — он удерживает читательское внимание не сюжетной динамикой, а более тонкими аттракторами. В тургеневском романе почти ничего не происходит: в «Отцах и детях» два молодых героя просто проводят лето в ***ской губернии, ссорятся и мирятся с родственниками и соседями, влюбляются, расстаются. Двигателем читательского интереса становится не фабула, а герой — лицо новой эпохи, которое Тургенев с исключительной зоркостью выделяет из череды современников.
В-четвертых, это роман подлинно полифонический, свободный от диктата авторской воли, от назойливого авторского голоса — «люби то-то, то-то, не делай того-то», как пародировал эту назидательность язвительный Пушкин. Бахтин говорил о полифоничности Достоевского, но в текстах Достоевского мы как раз нередко слышим (очень внятно, поскольку он не писал, а диктовал) захлебывающийся авторский говорок, жаркий шепот; слышим даже, когда он закуривает крепкую свою папиросу с турецким табаком или прихлебывает остывший чай. Толстой чем дальше, тем меньше противится собственному желанию расставлять акценты в пространных авторских отступлениях. Тургенев все свои замечания произносит апарт и по второстепенным поводам, многое пряча в подтекст, ничего не говоря прямо; авторская позиция проясняется с помощью намеков, речевых характеристик, деталей, сплетающихся в тонкую и невидимую сеть; пейзажи — как например, в финале «Отцов» — довершают дело. Тургенев восхитительно свободен от назиданий — но кажущаяся амбивалентность авторской позиции никак не означает ее отсутствия. Он всегда твердо знает, что хочет сказать, но предоставляет читателю возможность дорыться до истины самостоятельно.
В-пятых, тургеневский роман почти всегда ироничен, насмешлив, и эта щепоть перца придает его прозе особую, едкую остроту. Без портрета губернатора в «Отцах», без монологов Потугина в «Дыме», без убийственного описания народнического опыта Нежданова в «Нови» (помните, где его напоили и чуть не повязали?) тургеневский роман непредставим. И особую прелесть ему придает этот контраст изящества, сложности — и брутальной, жестокой насмешливости, словно сдержанный и галантный любовник вдруг произнес с непроницаемым лицом желчную, на грани пристойности, эпиграмму. Это сочетание насмешки и трагедии отлично работает, скажем, у Золя в «Накипи», у Мопассана в «Монт-Ориоле», у Монтерлана в «Девушках». А придумал кто? — Тургенев! И чем фельетоннее, актуальнее поводы к этой сатире, тем она оказывается бессмертнее; потому что мы как бы слышим, по-гриновски говоря, «страшный смех дряхлого прошлого», насмешку вечности над нашими страстями.
Именно в силу всех этих особенностей, не столько проясняющих, сколько маскирующих авторскую мысль, роман Тургенева непрост для пересказа и понимания. Ценность его и намерения автора далеко не сводятся к изображению нового социального типа, и изображение этого типа не может быть для Тургенева самоцелью хотя бы уже потому, что в авторской системе ценностей это sine qua non. Без непременного писательского долга улавливать и портретировать новое явление Тургенев бы и за книгу не взялся; зафиксировать появление «новых людей» — задача очеркиста, романиста интересуют более тонкие материи. И конечно, «Отцы и дети» не только о Базарове, иначе роман назывался бы «Нигилист».